Ералаш - Страница 2

Молодой татарин идет на паром, женщина беспокойно двигается, толкая меня, хрупко шумит ситец. От ее волос крепко пахнет гнилым жиром,- это, должно быть, помада.

- Хорош молодец,- говорю я о татарине.

- Это который? - невинно спрашивает она.

- А вот, на которого вы смотрите.

- Али я на него гляжу? На что он мне, нехрись!

- Разве вы всегда только на то смотрите, что вам нужно?

- А ведь и то правда! - подумав, говорит она и почтительно заглядывает в лицо мне.- Ну, ну... что значит, когда грамотей! Гляди-ка ты, как...

Вдали, на краю степном, являются, одна за другой, какие-то пестренькие шишки и тихонько катятся по черному бархату земли, непонятно исчезая в светлом блеске луж. Татары кончили работать, пятеро собрались на пароме, юноша незаметно, боком как-то, приблизился к нам.

- Его - Мустафой зовут,- бормочет женщина.- Богатый, у отца маслобойня, жмыхом торгуют, яйца скупают...

- Женат?

- Вдовый, с того года. Женили на малолетке, так она родами и померла.

Распустив толстые губы в улыбку, она говорит:

- Кабы не татарин...

- Что ж тогда?

- Сам знаешь...

Она белая, румяная, сытая. Ее томит весенний хмель, синие глаза подернуты влагой и смотрят жалобно. Весна зажгла в этом полнокровном теле свои жадные стремления - женщина тлеет на солнце, как сырое полено в костре. От нее исходит некий пьяный чад. Не очень ловко мне рядом с ней, но и уйти не хочется. Ей - жарко Медленно расстегивая тугие крючки жакета, она смотрит на свою грудь в броне жесткого ситца и спрашивает меня:

- В твоей стороне татары есть?

- Живут

- Везде они есть! Чать, наших-то все-таки больше, а?

- Побольше А что?

Она сумрачно говорит:

- Уж крестились бы все в одну веру, без забот...

- Для вас какая вера приятнее?

- Своя. Спросил тоже

- Какая - своя?

- Ну - наша! Христова!

Она смотрит на меня сердито и, видимо, хочет сказать что-то неприятное мне, но вдруг лицо ее изменило выражение, и она говорит невесело:

- Вера у нас - лучше, а мужики - хуже. Татаре вина совсем почти не пьют да и не дерутся.

- А многоженство?

- Ну, это старики богатые жадуют, а молодые редко!

Помолчав, подумав - она решительно говорит:

- Бабам это очень мешает - разноверие: татаре, мордва, столоверы разные, штунда.

- Мешает?

- Конечно. Бабам всё мешает.

И, снова помолчав, родит еще мысль:

- Вот говорят: бог для всех один.

- Да?

- А люди - разные.

- Так что же?

Она сердито бормочет:

- Привязался! Что да что...

Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он - точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.

На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей,точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул,- от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.

Поет земля.

Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:

- Идут! Марфа - идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи...

Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:

- Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал - тыри! Куда девал - не снай!

- Бултыри, сталтыри,- орет Устин, топая ногами,- дьяволы! Тыщу лет живете... Прохожий, вот - гляди: тыщу лет живут!

Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:

- Реку-у...

- Марья, гони его, задавят!

- Гони сам...

- Отчего?

- Что мне - и в праздник отдыху нет?

- Пропаду я с вами!

К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.

- О всепетая мати,- глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.

Краснолицая веселая баба звонко кричит:

- Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис...

- А ты - ори больше, дура! Наш?

- Не знай...

- Ну - царство небесное, только и всего... О господи, владыка пресвятая... Марь, становись к весам, гляди в оба. Ясан - где сестра?

Тысячная толпа темным валом катится к речке, готовая запрудить ее, лезет на паром, толкаясь и шумя, над нею колеблется икона, реют хоругви и, золотом в куске черной руды, сверкают ризы священников. Марья стоит бок о бок со мною, крестится, вздыхает, шепчет красными губами:

- Милая, сердешная... спаси-помилуй-сохрани... Мати господня...

И деловито говорит мне:

- Постой у весов с Ясаном, постереги, пожалуйста, как бы гири не украли,- я отбегу на минутку на одну...

Икону внесли на паром, он дрогнул и отделился от берега, разукрашенный ярким ситцем, кумачом и золотом.

- Тиш-ше! - кричит урядник, а монахи, толстые, точно караси, стройно поют:

- О всепетая мати...

На реке, вокруг парома, полощутся яркие пятна отражений, по улице мечется, растопырив крылья, черный петух, дородная Марфа сладко распевает:

- Оладышки да пышки, покупай мальчишки, с патокой да медом...

Сзади меня кто-то говорит вполголоса:

- Лежит он вверх грудью, знаш, голова-то по ухи в земле затонула, а рот раззявил,- таково ли страшно,- беда!

- Эй,- кричит Устин, хватая меня за плечо,- где Марья?